Привожу запись рассказа Марии Сергеевны с фонограммы фильма: "Погиб он, бедняжечка, ни за что. Поехал на свою родину или в Горно-Аптайск на попутном грузовике, и тут, недоезжая ишимского моста, машина перевернулась, дважды перевернулась. И опять же стала на колосья. Шофер поглядел, что она не повредилась, ну, и никто не видит, все включил и уехал. А Федю бросил. А Федя голову разбил, кровью исходил. И пошел напоследочек на балалайке играть. А тут, конечно, шофера ехали и видели, что человек такой окровавленный, - они тоже скорей удирать. А один пожалел, что ли, - остановился. Спросил: "Что с тобой?" И Федя успел - рассказал. Шофер тоже, наверно, побоялся, говорит: "Хорошо, я еду в Майму, скажу, приедут за то- бой". Приехали, а он уже был мертвый".

Несколько раз за время работ по фильму "Печки-лавочки" я ночевал у Макарыча в Сростках, где тогда еще хозяйствовала Мария Сергеевна и когда все там было не музейное. Во дворе его прилаживался снять Марию Сергеевну, она, заметив, что я настраиваюсь, исчезла со двора (один только кадр обманом вместе с Макарычем и сняли, в фильме - не остался). Никакие уговоры сына не убедили Марию Сергеевну: "Ни за что, не надо! И так деревенские проходу не дают, сам снимаешься - и ладно, а то и меня страмить возьмутся. Не хочу, не надо!" А уж когда умер, она безропотно сниматься соглашалась, кто бы ни попросил. Утверждаю, дом-музей ничего похожего с домом Шукшина не имеет. Я дал себе зарок: не бывать в вылизанном доме, заполненном вымыслом.

Дом был мало ухожен, Макарыч страдал: "Одна старуха в каменной клетке. Попробуй зимой натопи ее и обиходь! Мать одна боится, уедет в Бийск к Наташе, антенну сорвали с крыши, шифер тащат. Пробовал увезти мать в Москву, с невесткой не уживется, и с Наташей (дочерью) жить не может. Болит душа, а как сделать лучше, не найду. Самому приехать? Жить постоянно не смогу уже. Да и зем- лячки затерзают. С ними хорошо на расстоянии!"

Съемка для сцены "Сон" (фильм "Печки-лавочки")

Каждое появление в его доме связано у меня с посещением баньки, что в сарайчике, во дворе. Банька была, как уже почти везде в Сибири, переделана "по-белому".

Перед завершением съемок в Шульгином Логе остались ночевать в Сростках для прикидок съемок финала. Обговорено было - финал снять на Бикете, где теперь проходят Шукшинские чтения. Но как? На съемку пейзажей на Бикете можно извести всю положенную на фильм пленку - место завораживающее. Пейзажная панорама под музыку - не лучший вариант финала. Как это эпическое место подать действующим лицом повествования? Меня гонял по Бикету вопрос, каким образом в одной панораме показать больше подробностей, которыми заполняешься, впервые попав на эти просторы. Мучили варианты съемочные. Шукшин метался - чем закончить фильм? Хотелось привязать любимый с детства Бикет. Вот для этого, оставшись у Марии Сергеевны, мял на Бикете варианты съемок для финала дотемна. Но и прогулки приятные, запах богородицыной травы, звуки и запахи затихающего к ночи села. Сырой, прохладный ветерок. Хорошо думается... "Эх, люблю это место. Для меня здесь пуп земли", - слышал не раз от него. Съемка финала откладыва- лась, ждали, когда отремонтируют в местной кузнице операторский кран, наконец доставленный из Москвы (кстати, кран обратно в Москву уже не отправляли - списали на металлолом, - такую технику отвалила студия Шукшину).

Проходили дни, съемки откладывались, Макарыч мял финал сомнениями. Надо его заявить в начале фильма, сделать зрителю знакомым это место. Спешно сняли танец плотогона Бори Маркова с рюмкой на лбу. Добротно поставленная и снятая сцена выполняла свое назначение, но была изъята как увлекающая зрителей к алкоголизму.

Перед самым отъездом операторский кран наконец сваркой укрепили, и мы сняли четыре дубля, один остался в картине, другие по окончании работ по фильму были смыты. Все дубли снимали, передвигаясь по Бикету сверху вниз, так что все они по-разному выглядели, и в каждом из них Макарыч импровизировал. В одном он вставал и шел, и камера шла с ним, потом камера отставала, а он уходил под гору к реке... Редакторы убеждали Шукшина выбросить финальную панораму как мало что дополняющую к уже показанному в фильме. Шукшин держался, особенно ради реплики "Все, ребята, конец!". Он не расшифровал ее, но смысл в ней видел однозначный - для русского Ивана... А во время сдачи фильма садился за микшерский пульт и зажимал звук перед репликой "Все, ребята, конец!" - и мы, заранее сговорившись, погромче кашляли, чтобы не услышали принимающие картину (таких моментов по ходу просмотра было несколько). И слова эти остались;

однако к началу тиражирования фильма их убрали: после сдачи еще девять месяцев фильм подвер- гался "урезкам". Шукшин торговался, отстоял финальную реплику, выбросив взамен фольклорные перлы Ивана Расторгуева. Все эти налетные переделки изрядно искалечили фильм. В конце семидесятых годов я просмотрел "Печки-лавочки" в Аркалыке, в Казахстане. Реплики "Все, ребята, конец!" там не было вовсе. Стал смотреть в Сибири - там не было и других реплик. К ужасу своему, узнал, что во всех областных конторах кинопроката существуют еще редакторские ножницы. А кто дает указание? Конкретно не докопаешься.

Несколько лет уже приезжаю на Бикет и всегда готов извести всю пленку, которая со мной. Не перестаю удивляться "фотогеничности" его в любое время года и суток. И как же бесхозна на самом-то деле земля наша, если на таком месте, как Бикет, поставлен изувечивший местность ретранслятор. Разве мало равновеликих сопок по высоте рядом с Бикетом в тех же Кучегурах? И под этой чудовищной рогатиной проходят Шукшинские чтения, на которых бестолково звучат слова об охране среды.

Вот пересказ "линии плотогона", как его снял для фильма Шукшин до монтажа. В окончательной редакции фильма остался маленький осколок - приглашение Ивана отпраздновать его отъезд, - все остальное ушло из фильма. На роль плотогона Василий Макарыч пригласил скульптора из Минска Бориса Маркова, наделенного природой многими дарами, в том числе красивым голосом.

1. В верховье Катуни, где река, зажатая с двух сторон огромными каменьями, вырывается в долину, далекие ледники ярко отражаются в воде, среди этого буйства меняющихся картин мягко несется плот, управляемый могучим парнем. Закрепив рулевое весло и приложив руки рупором, он кричит:

2. Плот проплывал деревню Шульгин Лог мимо дома Ивана, там шли проводы его на курорт, к югу. Иван зазывал плывущего плотогона и его спутника привернуть к берегу, отметить отъезд. Плотогон, не раздумывая, отвечал: "Нет, тороплюсь... потом".

3. На вокзале, ожидая поезда, Расторгуев с женой увидели, как из ресторана милиционеры выдворяли пьяного плотогона Борю. Он шало и покорно шел в окружении стражей и вдруг взревел:

"Кто украл хомуты?" Люди осуждающе оглядывались, Иван инстинктивно отошел в глубину, дернув и жену за рукав.

Эпизод вплетался второпланово в сюжет поездки главного героя. Шукшин торопился: "Снимай побольше вокзальной жизни". Попробуй наснимай ее таким тяжеленным широкоэкранным "конвасом"! Зайдешь с ней в вокзал, люди шарахаются или смотрят любопытно, разглядывают. Кое-что все-таки нам удалось одолеть благодаря азарту молодости.

4. В прологе фильма и была упомянутая выше сцена, названная "Танец плотогона". На угоре, где заканчивается фильм, под балалайку Феди Ершова-Тилилецкого босой плотогон лихо отплясывал на пыльной дороге (перифраз хрестоматийной сцены из фильма Довженко "Земля") с рюмкой водки на лбу.

Прошло еще десять дней, когда с перепечатанным материалом появился Шура Ковальчук, привез срезы и устное объяснение: "Позитив запроявлен в машине". Сколько же нервных клеток сгорело в те дни, а у Макарыча - особенно. После победы в этой "добродушной" студийной игре появился азарт окопный и ожидание новых дел. Следующая партия снятого вселила надежды, работа понемногу выровнялась и набрала силы. Пошло повеселее.

Закончив съемки в Шульгином Логе, съемочная группа переселилась в город Бийск. Съемки проходили в окрестностях Сростков и по Чуйскому тракту-до самого Горно-Алтайска. Обедали в столовой сросткинского колхоза, удобно расположенной у тракта. Обычно подъезжали всей съемочной колонной, около десятка машин, ранее не виданных в этих местах; иногда до полутора сотен участников съемок и сотрудников заполняло столовую. Местные ахали. А тут пошли ночные съемки. Слепящие диги (мощные осветительные приборы), тьма летающей мошкары. Ревут мощные громкоговорители, и командует всей этой артелью Василий Шукшин. У столовой слышу такой разговор: "Разве у помещика могло быть столько техники и людей в услужении, а Шукшин держит. Говорят, колхозу отвалил четыреста пятьдесят тысяч на детсад". Под эти домыслы сколько земляков просили у него три рубля...

Закончили мы съемки на Алтае с опережением сроков. В Москве предстояло начинать павильонные съемки с самого большого по метражу объекта - "Вагон". В этот период я некоторое время был занят жилищной проблемой (у меня отбирали квартиру в Минске). Вернувшись в Москву, прихожу на студию с ощущением вины, директор картины мне объявляет: "Завтра в десять часов утра сбор группы в дирекции". Чую недоброе. Бегу в монтажную к Макарычу. Он говорит: "Знаю, ходил к Бритикову.

Опять что-то затеяли... Как у тебя? - расспрашивает. - Чем кончилось? Ну да ты ничего, крепок, по лицу не видно, что было туго". Ни единожды меня не укорил Макарыч.... Никогда не творил он помех окружающим. Смотрю, Макарыч настроен победно. Просит побольше поснимать городской и вокзальной хроники... Успокоился я... Утром у Бритикова вся группа. Коротко докладывает директор Звонков о производственных показателях и скоро переходит на "климат" в группе. Из его слов явствует, что отсутствие профессионализма и оскорбительное отношение оператора Заболоцкого к сотрудникам требует принятия срочных мер. После него берет слово звукооператор Матвеенко и клеймит меня уже густо. Зам директора Женя Смирнов подключается. Монтажер фильма докладывает об отсутствии хлопушек в материале. Директор студии призывает и остальных к разговору. Тут вылетела гример Валя Захарченко и горячо за меня заступилась. Вслед - второй оператор Примак:

"Кроме как с бездельниками, ни с кем другим у операторской группы разногласий не существует, а о профессионализме нашем судит ОТК". Точку поставил Шукшин, попросил Бритикова свернуть обсуждение и довершил разговор с ним наедине.

Короче, вышел Шукшин с директором студии на прямой конфликт, назревший не сегодня. В злове- щей атмосфере приступили к съемке "вагона".

По окончании съемок декорации "Вагон" фильма "Печки-лавочки" (В. Шукшин и А. Заболоцкий) Собрание, сначала больно ударив, подхлестнуло сжаться в кулак. Уже первый материал обрадовал. В эти дни Шукшин попросил Кузина, после очередной съемки рекламного фото, сфотографировать нас в вагоне. Я люто упирался, но Макарыч, так же люто сжав зубы, заставил - была в том фотографировании своя дипломатия, а для меня осталась единственная фотография с Макарычем рядом. После собрания, до сдачи в прокат, к операторской стороне фильма претензий не возникало. Тихо. Да и Шукшина оставили в покое после просмотров материала редакционной коллегией и курирующим редактором Госкино.

Чем больше видел Шукшина в работе, в житейском круге, тем больше жалило какое-то его одиночество - вроде никогда не бывал без собеседников и коллег, а все же был как-то отстранение одинок. Ни один из маститых режиссеров студии его не поддерживал. Он снимался у Герасимова, надеялся на его поддержку. "Разина" Герасимов не поддержал и "Печки-лавочки" посмотрел, когда основные урезки были уже совершены. Последней поддержки директора студии Бритикова он лишился, как считал сам Макарыч, за год до начала "Разина", выложив свое убеждение в принципиальном споре, возникшем в поездке. Семейная жизнь была у него сложнейшая, не зря он часто называл ее "чесоткой". Детей любил и работу любил. Работа его спасала.

Для меня наступила пора, когда работа операторская стала счастьем. Режиссер всегда в кадре. На просмотре он видит материал как бы впервые, реагирует радостно на варианты мизансцен. Доверяет операторской группе без него снимать жанровые сценки, детали - радость показывать ему снятое. А как он ждет материал, а после пристраивает в фильм наиболее удавшееся...

Попробовали снимать Шукшина в универмаге на Серпуховской площади. Слава Богу, его не узнавали, он внедрялся в поток, обыгрывая свое в нем участие, и как ладно получалось - то обгонит кого-то, вильнув телом, то заговорит с кем-то. Для "городского блока" был снят эпизод, рожденный днем текущим. На Большой Пироговке, точнее, на Девичьем поле, устанавливали памятник Льву Толстому, скульптора Портянко, а в глубине сквера еще стоял старый, изваянный из красного гранита С. Д. Меркуровым в 1927 году. Лев Николаевич - в рост, с руками за поясом, в неизменной своей толстовке. Фигура нового памятника близка была к завершению. На огороженной наспех площадке рядом с глыбой сидящего Льва Николаевича стояла отдельно на земле равновеликая белая голова, которую камнетесы переводили в гранит. Шукшин снял такой эпизод: Иван с женой проходят мимо старого памятника и видят, что делают второй того же писателя. Спрашивает жену: что бы это значило? Гляди-ка, два памятника подряд?! Затем залетает за изгородь спросить и видит две головы, подбегает - она его росту равна. Зачарованно он подлетает к камнетесу и спрашивает: "Почему голова-то отдельно?" Его посылают куда подальше. Нюра тащит его из ограды... Эпизод получился веселый, нес зрительную информацию о памятнике и точно определял время, затронутое в фильме, - лето 1971 года. Смыта со всем не вошедшим материалом и эта законченная новелла.

В Москве было уже ненастье, когда заканчивали прерванные съемки...

Наступил час, и первая сборка всей картины показана худсовету. Реакция сдержанная. Выступившие признавали какие-то эпизоды, все предлагали свои переделки. На следующий день на студию лично приехал В. Е. Баскаков, смотрел и Бритиков. Мы ждали в комнате группы. Устало Макарыч разглядывал список-картотеку пронумерованных замечаний: "Убрать Федю напрочь", "Переснять титры", "Финал заменить", и еще, и еще.

Последняя капля: даже родной дядя Шукшина, случившийся проездом, председатель колхоза на Алтае, обиделся. "Нет у нас таких механизаторов, как твой Иван Расторгуев. Жизнь ушла вперед! Все изображаешь вчерашний день?" - говорил он, поедая сосиски, тут же рассказывая, что едет из Польши, что вот перед поездкой наставляли, как вилки-ложки держать, не чавкать, а чем там чавкать, ни разу супом не накормили: "В плошке жижицы дадут"... Макарыч покатывался: "Ну чем же ты отличен, дядя, от моего Ивана?"

В одночасье решив поехать в Тимониху к Белову, Шукшин позвал меня с собой. Больше недели прожили мы вместе в заснеженной Тимонихе. Вот уж было время выяснить тезкам свои взгляды на текущие житейские и литературные процессы. Стояла морозная, ясная зима. Русская печь, натопленная с утра, наполняла избу запахом щей. Я был за повара. Топили баню. В соседней деревне Лобанихе слушали доклад парторга-библиотекарши, посвященный годовщине Советской Армии (значит, было 23 февраля). В зале были дети, старухи, собаки и мы. Увязавшийся за нами крупный пес соседа Цветкова по кличке Дунай лежал, придремывал по ходу доклада, неожиданно вздыхал, вызывая оживление.

В ту пору были долгие темные ночи. Морозило крепко. Поочередно мы грели бока на русской печке и просиживали до утра. Я становился невольным свидетелем разговоров сплошь о литературе. Говорили о Яшине, Абрамове, Твардовском и его журнале. Вершиной Солженицына оба Василия находили "Матренин двор" и "Захара Калигу", а в только что прочитанном "Августе четырнадцатого" находили желание автора соревноваться со Львом Николаевичем. И оба восторгались и числили классиком Бориса Шергина и прочили ему собрание сочинений... Пока не сбывается. Я слыхал, что он живет в подвальной комнате на Рождественском бульваре в Москве. Володя Голованов предлагал снять о нем документальный фильм, но ни одна студия не сочла возможным финансировать замысел. Возвращались к разговорам о Солженицыне, выходило, что он в своих исторических сочинениях чего-то недоговаривает, трактует иные факты истории и судьбы в дозволительно принятой направленности.

Вышли мы ночью проводить соседа, принесшего нам картошку. Темень - хоть глаз выколи, во всей деревне два окошка тускло светятся - энергию экономят, у всех же счетчики. Свет только у нас в доме, да в коровнике на окраине ярко светит каждое окно, и вокруг на столбах фонари в снегу отражаются. Я спрашиваю: "Что же это у вас в домах темно, а коровник как небоскреб светится?" Соседа в обиходе зовут Фаузий, полное его имя Фауст Степанович Цветков, он на язык скор, без раздумья: "Да, Толя, так и есть. Бабе и корове жить можно, а мужику и коню - погибель". Вот уж повеселился Шукшин: "Вот мужичок и здесь оправдался. С таким умом бабы не справятся. Слаба власть".

Пребывание у Белова было единственным эпизодом, которому я свидетель, когда Шукшин был раскован и счастлив. Выбирались из Тимонихи до Москвы на "перекладных", то есть на тракторе, "газике" и поездом. Белов срочно уехал по вызову, раньше, перед отъездом, предлагал Шукшину:

"Выбирай любой дом, я тебе куплю его. Хочешь, сам выберу?" А дом, на выбор, стоил триста - пятьсот рублей. "Покупай уж тогда всю деревню, коль так щедр", - посмеивался Шукшин. Тогда я позавидовал Макарычу - есть у него друг.

Шукшин "зарядился" в Тимонихе. Планы набрасывал один заманчивее другого. По возвращении посыпались предложения как исполнителю от многих начинающихся картин, но против всяких его желаний ему пришлось исполнять роль маршала И. С. Конева в фильме "Освобождение".

В "Калине красной" насчитывал сцен больше, и роль Егора будоражила его хлеще, дух захватывало, но об этом ниже. А пока вышла в издательстве "Современник" его книга "Характеры", и вот что он мне написал на титуле: "Толя, есть возможность лязгнуть. А это на память тебе. Апрель, 1973 год. В. Шукшин".

Приближалось время работы по "Калине красной".